Протоиерей Александр Ранне. Профессор Духовной Академии – архиепископ Михаил (черты к портрету архипастыря). Ранне игорь семенович, протоиерей

Добрый день!

1. Поступающим на обучение в Санкт-Петербургскую Духовную Академию справку об отсутствии судимости предоставлять не требуется (подробный перечень документов размещен на сайте ).
2. Полис ДМС (добровольного медицинского страхования) Вы приобретете в г. Санкт-Петербурге в случае Вашего поступления на обучение в Санкт-Петербургскую Духовную Академию.
3. Сроки приема документов для поступления на обучение по образовательным программам бакалавриата богословско-пастырского факультета Санкт-Петербургской Духовной Академии в 2018 году установлены с 20 июня по 7 июля . Вам необходимо, прежде всего, в установленные Правилами приема сроки (т.е. до 7 июля ) представить в Приемную комиссию все необходимые документы до начала вступительных испытаний, чтобы Вас зарегистрировать.
   Для абитуриентов, проживающим в регионах или по какой-либо причине не имеющим возможности лично приехать в Академию для подачи документов в установленные сроки, существуют следующие способы подачи документов:

1. Документы могут быть направлены в Академию через операторов почтовой связи общего пользования (по адресу: 191167, РФ, г. Санкт-Петербург, наб. Обводного Канала, д. 17, Приемная комиссия) .
2. Есть возможность направить документы в электронной форме (в отсканированном виде с необходимыми подписями) на электронный адрес Приемной комиссии СПбДА: [email protected] .
   Если Вы планируете направлять документы в электронной форме (до 7 июля ), то по прибытии в расположение Духовной Академии на вступительные экзамены Вам необходимо предоставить в Приемную комиссию оригиналы всех присланных ранее документов.
3. Да, заезд абитуриентов в расположение Санкт-Петербургской Духовной Академии осуществляется накануне за день до начала вступительных испытаний. В период вступительных экзаменов для всех абитуриентов предоставляется бесплатное проживание и питание в стенах Духовной Академии.

С уважением,
Приемная комиссия Духовной Академии

Моё знакомство с архиепископом Михаилом произошло в 70-ые годы, когда я уже был воспитанником Санкт-Петербургской Духовной семинарии. Он был знаком мне не только как преподаватель Основного богословия, частый сослужитель митрополиту Никодиму, у которого я был иподиаконом или участник многих богословских и экуменических конференций, но и как хороший друг нашей семьи. Владыка Михаил бывал у нас дома и это всегда оставляло отпечаток некоторой значимости происходящего. Он производил впечатление человека уверенного в значимости и авторитетности своих знаний.

Будущий архиепископ решил посвятить себя служению Церкви в очень тяжёлое время. Разнузданная антицерковная пропаганда делала верующих людей уже не столько завсегдатаями тюрем и лагерей, сколько исчезающей группой маргиналов. Дети священников в семинарии не поступали - в их семьях слишком хорошо помнили о судьбах отцов и дедов. Началась череда публичных, громких отречений от веры и Церкви, апофеозом которых было отречение инспектора семинарии профессора протоиерея Александра Осипова. Владыка Михаил хорошо его знал, и он пытался даже отговорить его от избранного пути служения Церкви Христовой. Сам факт решительного выбора этого трудного особенного в тех условиях пути, свидетельствует о глубочайшей вере и мужестве архиепископа Михаила.

Он был воспитан в религиозной среде. На всю жизнь сохранились у него яркие впечатления о религиозной традиции Русской Православной Церкви ещё до революционного периода. Уже в преклонном возрасте владыка рассказывал, как будучи ещё мальчиком, он разбаловался вместе со своими сверстниками, стоя на амвоне храма подворья грузинского экзархата. Священник, вероятно осетин с густыми бровями и орлиным носом, когда вышел из алтаря при начале Евхаристического канона, и увидел это безобразие, с возмущением обратился к ним со словами, которые навсегда запечатлелись в его памяти: «Как вы можете себя так вести, сейчас ангелы на небесах лица свои закрывают!»

В двадцатые годы, будучи уже юношей будущий святитель посещал религиозный кружок в Петербурге. Трудно сказать, что это был за кружок, может быть, философские беседы Мейера, может быть, что-либо иное. Тогда религиозные люди ещё пытались сохранять свою общность, но именно там он познакомился со своей будущей женой, девушкой лютеранского происхождения и именно по этому поводу его арестовали, и он оказался в «крестах». Почему-то он был абсолютно уверен, что именно в это время там находилась и Анна Ахматова, хотя никаких свидетельств этому возможному факту до сих пор так и не найдено. Просидел он в тюрьме не долго, максимум два-три месяца, и его за малолетством, как он сам об этом рассказывал, выпустили. Это была весна. Он шёл по улицам Петрограда в рваных башмаках, по лужам и со слезами, вероятно вспоминая антирелигиозную агитацию, проведённую с ним в тюрьме, думал о Церкви: как же она может погибнуть, если Христос сказал, что врата ада не одолеют её? И вот именно тогда, ему пришла в голову мысль, что Церковь не замыкается в границах России, Российской империи, Советского Союза, и, как и где Господь сохранит её до скончания века – это дело Божие, а не человеческое.

Владыка Михаил был не только выдающимся богословом, но и внимательным умелым педагогом. Он всегда подробно отвечал на поставленные ему студентами вопросы, если, конечно, их глупость или поверхностность не вызывала его искреннего возмущения. Его отношение к русскому языку в рамках богослужения всем известно. Он был убеждён, что главное в богослужении не благозвучие, а передача смыслов. И когда ему говорили, что нет достаточно хорошего перевода на русский язык – он заявлял, что синодальный перевод вполне достаточен для богослужения и, как известно, в его кафедральном соборе в Вологде Священное Писание читалось на русском языке.

Присутствую в алтаре за богослужением, владыка очень внимательно всегда слушал проповеди преподавателей и студентов. Однажды он похвалил и меня за произнесённую проповедь и, когда я, не зная от смущения, что ответить изрёк дежурное, но не очень умное: «Спасибо, владыка, за комплимент» - Он с недоумением, а может быть, и с возмущением, ответил: «А это никакой и не комплимент» Мне потом пришлось долго уточнять значение слова, которое я так бессмысленно употребил. Хотя, если посмотреть в словарь, слово это означает похвалу или лестное для кого-то замечание. Понятно, что только человек, хорошо разбирающийся в тонкостях языка, мог возмутиться на возможное подозрение о присутствии в похвале некоторой доли лести. Студенты Духовных школ Санкт-Петербурга очень гордились, когда до них доходили слухи, как архиепископ Михаил в Финляндии вовремя лекции, легко перешёл на немецкий язык или где-то в Германии часть лекции прочитал на латыни.

Архиепископ Михаил был человеком, который абсолютно ответственно подходил к обоснованию всех своих поступков и слов. Его экуменическая активность была не просто вынужденной, как у многих ещё и ныне здравствующих профессоров, он был убеждён, что настоящий христианин не только не может, но он и неспособен оставаться в замкнутой среде, не обусловленной всевозможными влияниями. Он был открыт и готов к самому широкому диалогу и как интеллигентный человек не способен был, не любил поливать грязью критики своих оппонентов из-за угла. На одной из конференций с католиками в Мюнхене архиепископ Михаил делал доклад о православных крещенских традициях и католики задали ему вопрос: «Каким образом получилось, что таинство миропомазания в православной традиции не существует как самостоятельно значимое?» Ответ был дан очень простой: «Это очень древняя православная традиция». Но, что самое интересное, аргументация была принята католической стороной абсолютно беспрекословно. Это уважение к освящённой временем традиции имеет огромное значение в христианском экуменизме.

Ещё один принципиально важный ответ владыки на один из моих вопросов, который запал мне в душу и над которым я долго рассуждал. Кто же всё-таки спасётся? Ответ был опять же моментальный и на первый взгляд очень простой. Владыка просто процитировал для меня место из книги Деяний апостольских: «И будет: всякий, кто призовёт имя Господне, спасётся»(Деян.2,21). Это апостол Пётр, после сошествия Святого Духа цитировал собравшимся в Иерусалиме тексты пророка Иоиля. (2,31-32). В более полном изложении они звучат так: «Солнце превратится во тьму и луна - в кровь, прежде нежели наступит день Господень, великий и страшный. И будет: всякий, кто призовёт имя Господне, спасётся; ибо на горе Сионе и в Иерусалиме будет спасение, как сказал Господь, и у остальных, которых призовёт Господь». Конечно, возникает вопрос, кто же сможет призвать имя Господне? Кто эти избранные, которых призовёт Господь? Которые смогут воздеть руки к небесам и произнести: «Господи спаси меня!» Церковь есть община призванных… И это всё, что может сказать православный христианин. Но снова повисает в воздухе вопрос о границах Церкви.

Владыка Михаил был чрезвычайно общительным человеком и в профессорской во время перемен всегда активно беседовал с другими преподавателями, иногда играл в шахматы или музицировал на пианино.

В последние годы жизни он очень переживал своё положение отстранённого от церковной жизни человека. Хотя никогда не сдавался. Ездил в Великий Новгород и Старую Руссу читать катехизаторские лекции, давал интервью журналистам, учился играть на скрипке и начал изучать финский язык. Причём это уже совсем в конце: года за три до смерти.

Можно сказать, что он был почти последним связующим звеном эпох: родился до революции – умер после перестройки. Господь судил ему видеть славу Церкви. Может быть, она оказалась не совсем такой, о которой мечталось в двадцатые-тридцатые, после военные годы, во времена так называемого застоя, но история ещё не закончилась и дело Божие в истории ещё продолжается. Он же, как искренний делатель на ниве Господней, останется в памяти Церкви ярким и верным Ёе служителем.

Добрый день!

1. Поступающим на обучение в Санкт-Петербургскую Духовную Академию справку об отсутствии судимости предоставлять не требуется (подробный перечень документов размещен на сайте ).
2. Полис ДМС (добровольного медицинского страхования) Вы приобретете в г. Санкт-Петербурге в случае Вашего поступления на обучение в Санкт-Петербургскую Духовную Академию.
3. Сроки приема документов для поступления на обучение по образовательным программам бакалавриата богословско-пастырского факультета Санкт-Петербургской Духовной Академии в 2018 году установлены с 20 июня по 7 июля . Вам необходимо, прежде всего, в установленные Правилами приема сроки (т.е. до 7 июля ) представить в Приемную комиссию все необходимые документы до начала вступительных испытаний, чтобы Вас зарегистрировать.
   Для абитуриентов, проживающим в регионах или по какой-либо причине не имеющим возможности лично приехать в Академию для подачи документов в установленные сроки, существуют следующие способы подачи документов:

1. Документы могут быть направлены в Академию через операторов почтовой связи общего пользования (по адресу: 191167, РФ, г. Санкт-Петербург, наб. Обводного Канала, д. 17, Приемная комиссия) .
2. Есть возможность направить документы в электронной форме (в отсканированном виде с необходимыми подписями) на электронный адрес Приемной комиссии СПбДА: [email protected] .
   Если Вы планируете направлять документы в электронной форме (до 7 июля ), то по прибытии в расположение Духовной Академии на вступительные экзамены Вам необходимо предоставить в Приемную комиссию оригиналы всех присланных ранее документов.
3. Да, заезд абитуриентов в расположение Санкт-Петербургской Духовной Академии осуществляется накануне за день до начала вступительных испытаний. В период вступительных экзаменов для всех абитуриентов предоставляется бесплатное проживание и питание в стенах Духовной Академии.

С уважением,
Приемная комиссия Духовной Академии

Совсем недавно информационное пространство бурлило в связи с Открытым письмом бывшего студента Русской Духовной семинарии в Париже А. Серебрича, в котором были преданы огласке творящиеся в этом учебном заведении безпорядки.
Православные верующие возмущались: как же так? До чего мы дожили – в православной семинарии преподают католики! Какие же пастыри выйдут из стен этой школы? Безобразие! И т.д.
А другой студент этой же семинарии – Г. Арутюнов – разместил в интернете видеоролик с обличением ереси экуменизма (см.: http://video.yandex.ru/users/arutiounov/view/1/).
Однако, как оказалось, экуменизм культивируется не только за границей, в учебном заведении, находящемся под непосредственной опекой митрополита Илариона (Алфеева). И у нас, в России, качество образования в духовных школах – училищах, семинариях и академиях – мягко говоря, оставляет желать лучшего.
Предлагаем вниманию читателей письмо выпускника Санкт-Петербургской Духовной академии, первоначально опубликованное интернет-агентством «Информ-религия» (http://inform-relig.ru). Этому студенту, в отличие от А. Серебрича и Г. Арутюнова, претерпев творящиеся в академии безпорядки, все же удалось получить образование.
Материал публикуется с надеждой, что после ознакомления с предоставленной информацией многие православные поймут: молчать сегодня уже нельзя – ситуация в Церкви критическая.

Про Санкт-Петербургскую семинарию и академию можно говорить очень много. Происходящее в ее стенах стоит особого внимания. Назову и кратко охарактеризую лишь самых ярких представителей экуменизма.
Это прот. Александр Ранне, архимандрит Августин (Никитин), прот. Владимир Сорокин, архим. Ианнуарий (Ивлиев) и прот. Владимир Мустафин. Это далеко не все либералы, но об этих скажу более подробно.
Первый – Александр Ранне – откровенный экуменист, никодимовец, стажировался в Григорианском университете Ватикана, а потом вернулся в академию и семинарию. Этот горе-богослов, кроме преподавания в Санкт-Петербургской семинарии, академии и на регентских курсах, является еще и проректором Новгородской семинарии. Так что отравляет и смущает множество неокрепших в православии умов.

Нам свой курс по Нравственному богословию он читал на основе учения Бориса Вышеславцева... Неоднократно он высказывался в поддержку экуменизма, считая его не ересью или заблуждением, а неким движением ко всеобщему христианскому единству. Как и многие экуменисты, он исповедует «богословие» «разделенной» и потому ущербной Церкви; свидетельство святых Отцов, живших после т.н. «разделения церквей» 1054 года и осуждавших папизм и протестантизм, о. Александр не приемлет, а к более поздним Отцам, особенно новомученикам и исповедникам, относится крайне пренебрежительно.
Архимандрит Августин – в прошлом иподиакон митр. Никодима (Ротова), поступивший благодаря ему в академию, уже имея высшее светское образование (большая редкость для того времени). В советское время входил в число множества международных экуменических слетов и конференций. Большой почитатель митр. Никодима, его «богословия» и деяний. В 2008 году выпустил довольно толстую книгу о своем кумире: «Церковь плененная. Митрополит Никодим (1929–1978) и его эпоха (в воспоминаниях современников)».

Слушая его курс лекций по католицизму и протестантизму, я не понимал, где нахожусь: в православном заведении или в папском университете! В это, наверно, трудно поверить, но в течение полугода собственными ушами мы слушали сначала апологию католического «богословия», потом протестантского. Всем т.н. неточностям еретической веры находились веские оправдания. Под конец, когда стало невыносимо, – просто перестали ходить на его лекции, так что в аудитории оставалось иногда 3–4 студента. Он, кстати, реагировал на это очень спокойно, действовал «методом пряника» – никакого давления!

Прот. Владимир Сорокин – бывший ректор академии и семинарии, сейчас является настоятелем Князь-Владимирского собора, в котором наблюдаются весьма «привлекательные» порядки. Например, великопостное чтение Канона преп. Андрея Критского на русском языке. В силу возраста (71 год) он уже утратил былую либеральную активность. Но все упущения по старческой немощи вполне возмещает его сын – свящ. Александр Сорокин, в храме которого в этом году пасхальное Евангелие читали католические монахини. Благодаря бывшему ректору академии владыке Константину, Александр Сорокин перестал преподавать в академии.

Архимандрит Ианнуарий (Ивлиев) – известный либерал-библеист. Ребята после его лекций сомневались в подлинности посланий св. апостола Павла и тех или иных мест Св. Писания. Его подход к Преданию нашей Церкви типично протестантский. Ему ничего не стоило, ссылаясь на ту или иную теорию, вставить в текст Св. Писания «нужное», «более правильное» слово и, наоборот, вырезать «ненужное», якобы оказавшееся там «случайно» или «в более позднее время».
Наконец, прот. Владимир Мустафин , не будучи откровенным экуменистом, является философом до мозга костей. Но в отличие от православных философов, свой курс лекций он никак не соотносил со святоотеческим наследием. Благодаря этому все философы выглядели весьма авторитетными и заслуживающими самого тщательного изучения, чем мы и занимались целых три года обучения. Можно было бы и потерпеть, но весь ужас в том, что философия намного превосходила по часам все другие предметы, а прот. В. Мустафин являлся самым строгим и требовательным преподавателем.

Помимо семинарии, академический курс философии длился три года, при этом разделялся на три разных предмета (древняя, современная и новейшая) и читался почти ежедневно. Для сравнения, курс Нового Завета длится всего год , а такой важнейший и сложный предмет как каноническое право в академическом курсе вообще отсутствует .
В связи с этим возникает вопрос: кому выгодно иметь священников и богословов, не знающих толком церковное предание и одурманенных, перекормленных философскими теориями, имже несть числа?
Кроме прямого вреда, получаемого от такого образования, студенты получают и отшлифованный до виртуозности навык списывания и нечестного получения оценок, без чего в этих условиях православно верующему и думающему студенту почти невозможно сохранить свою душу. Однако обман остается обманом, и он переходит в навык, становится привычкой.
Вот и думали, какое из зол меньшее: обмануть священника-преподавателя и списать какую-нибудь ахинею или запомнить, зазубрить ее и этим отравить свою душу?
Если говорить о студентах (о всех не берусь судить, т.к. общался в основном с академистами), то тут намного более отрадная картина – люди были все разные, приехавшие из разных семинарий, и не везде еще взяли верх либералы. Но тут была и своя беда – почти поголовное равнодушие. Увидев очень низкое качество обучения в академии, почти все зарывались с головой в ноутбуки, а когда ими запретили пользоваться на лекциях, тогда – в книги и свои дела.
Режущие поначалу слух либеральные высказывания профессуры постепенно становились привычными, и к ним уже относились как к само собой разумеющемуся явлению. Со временем на них переставали обращать внимание даже православно мыслящие студенты. Среди академистов я знал только 4–5-х студентов, которые не смирились с либерализмом и понимали, что к чему. Остальные либо не видели, либо относились безразлично. Так что не с кем было выстраивать оппозицию. А попытки противостояния преподавателям были. Но они быстро пресекались. Разговор короткий: кто хочет получить «2» на экзамене или «незачет» и не перейти на следующий курс? – Вот и приходилось терпеть ради получения богословского образования и права дальнейшего преподавания православной, а не либеральной науки.
Относительно роли ректора хочется вспомнить добрым словом владыку Константина – бывшего ректора академии. Несмотря на личные недостатки, предвзятость и т.п., он делал очень много для сохранения Православия в стенах духовных школ, и это помогало терпеть как его погрешности, так и не всегда справедливую политику академической системы. Либералы при нем вели себя куда более скромно, хотя и огрызались при первой возможности.

Как мне рассказывали, осенью 2008 года на очередную память митр. Никодима в Санкт-Петербургскую академию слетелись птенцы гнезда Никодимова, в том числе митр. Кирилл (Гундяев), митр. Ювеналий (Поярков), митр. Филарет (Вахромеев)… Однако прием был не столь теплым, как этого ожидали синодалы. Кроме того, на конференции, посвященной Никодиму, было мало студентов, а во время доклада митр. Ювеналия стучал отбойный молоток (в академии шел в это время капитальный ремонт). Тут терпению наших иерархов пришел конец. Появился повод убрать неугодного и давно мозолившего глаза ректора, что и было вскоре сделано. Его «сослали» в Курганскую епархию.
Вскоре после этого умер патриарх Алексий II. По рассказам моих знакомых (я к тому моменту уже закончил обучение), это еще больше повлияло на обстановку внутри школы. Экуменисты почувствовали негласную поддержку, стали более смелыми и категоричными.
Новый ректор, молодой епископ Амвросий, являющийся, по моим наблюдениям, обыкновенным солдатом, исполняющим волю священноначалия, как говорят, почти ничего не определяет в сложившейся ситуации. Он, вроде бы, постарался, чтобы стало более качественным питание, обслуживание студентов, появились, наконец, новые унитазы и душевые кабины. Но качество образования и состояние Православия, знаю по рассказам тех, кто сейчас еще учится в академии, продолжает желать лучшего!
Уважаемая редакция! Прошу прощения за многословие и отнятое у вас время. Но очень тяжело видеть то, что есть, а еще тяжелей – полное равнодушие к происходящему. Возможно, описанное мной принесет кому-нибудь хоть малую пользу.

«Помни, — сказал он мне тогда, — в жизни зачастую человек подобен щепке, брошенной в океан. Волны ее то на свой гребень поднимают, то утопить пытаются. Но для верующего человека, как и для щепки, утонуть невозможно».

Первая личная встреча с митрополитом Никодимом у меня произошла весной 1973 года, хотя, конечно, к этому времени я уже много раз видел его во время богослужений и он даже бывал у нас дома, когда посещал Крестовоздвиженский храм деревни Ополье, где служил мой отец. Кстати, церковь эту в начале века освящал святой праведный Иоанн Кронштадтский, который пророчески предсказал, что она никогда не будет закрыта. Вскоре после посещения Опольевского прихода митрополит Никодим перевел моего отца протоиерея Игоря Ранне в Ленинград и обязал его закончить Духовную Академию, которую он вынужден был оставить в связи с семейными обстоятельствами и обязанностями, связанными с приходской жизнью. Я пришел на прием к владыке, потому что после серьезного разговора со своим отцом по его благословению решил поступать в Духовную Семинарию, чтобы впоследствии стать священником. В то время я был юношей, окончившим среднюю школу, отслужившим в армии и проработавшим год рабочим в хозяйственной части Эрмитажа. Проблемы церковной жизни я представлял себе слабо. Конечно, я регулярно посещал богослужения в храме, даже пел в хоре Троицкого собора Александро-Невской лавры. Кроме того, я много читал и слышал о многом, чего не могли знать другие мои сверстники, но все же, будучи членом Церкви, я не был еще участником ее сокровенной для внешнего мира жизни и борьбы. Даже в нашей семье родители, оберегая нас от опрометчивых поступков, очень многое, как я теперь понимаю, не договаривали, не доводили до нашего сознания.

Владыка, как известно, старался познакомиться со всяким поступающим в Семинарию молодым человеком, особенно, если тот поступал из его епархии. Конечно, в те годы я был еще совсем юным человеком — и по внешности, и по сознанию своему, — но митрополит встретил меня как равного и разговаривал со мной чрезвычайно серьезно и просто. Из этого довольно длинного разговора я запомнил, вероятно, со страху, только одну единственную фразу, которая врезалась мне в память на всю жизнь, да еще его взгляд, которым он как бы пытался проникнуть в самое существо мое, неведомое мне самому, причем не из любопытства, а чтобы уже тогда понять, кто я есть и что я принесу с собой в Церковь. Я не думаю, что митрополит был наделен даром некоего непосредственного видения, о котором иногда слагают легенды, но он пытался понять каждого, кто приходил в Церковь, потому что ему нужны были люди, горящие в служении Христу и преданные ему как пастырю. «Помни, — сказал он мне тогда, — в жизни зачастую человек подобен щепке, брошенной в океан. Волны то поднимают ее на свой гребень, то пытаются утопить. Но для верующего человека, как и для щепки, утонуть невозможно». Эти слова оказались для меня чрезвычайно важными, прежде всего — при поступлении в Семинарию: теперь я не был просто человеком с улицы. Но они оказались для меня и пророческим напутствием на всю мою дальнейшую жизнь.

Через некоторое время после поступления в Семинарию я стал его иподиаконом. Нужно сказать, что митрополит Никодим был чрезвычайно требовательным к своему окружению, особенно во время богослужения, которое было центральным стержнем его жизни. Все другие его дела, в том числе деятельность по сохранению Церкви в тех сложных условиях и созданию предпосылок для дальнейшего развития церковной жизни, были как бы приложением к этому основному содержанию его бытия. Причащался он Святых Христовых Таин каждый день. Если по причине поездок или других сложных обстоятельств жизни он не мог в этот день совершать Литургию, то причащался запасными Святыми Дарами. В основных же местах, где он чаще всего бывал, в его покоях была оборудована маленькая домашняя церковь, с молитвы в которой начинался его рабочий день. Так было и в его покоях при Духовной Академии в Санкт-Петербурге, при епархиальном доме в Новгороде, в Серебряном бору в Москве. Его внутренняя духовная жизнь была чрезвычайно тонкой и глубокой, хотя внешне он часто выглядел человеком строгим и недоступным для посторонних глаз. Однажды, это было в Троицком соборе Александро-Невской лавры, на утрени я подал ему архиерейский чиновник для чтения соответствующих богослужебному моменту молитв. «Не надо, — сказал он мне, — я завтра не служу Литургию» (существует практика, по которой эти молитвы священнослужителями не читаются, если они на следующий день не совершают Литургии. — М. Ю.). Естественно, я закрыл книгу и тихонько отошел в сторону. Вдруг слышу: «Шура (так ему нравилось почему-то меня называть), подойди сюда». Митрополит хитро и даже как-то смущенно улыбается. «Ты меня обличил, — говорит он, — открывай книгу». Молился владыка истово, особенно во время Евхаристического канона и хиротоний, когда он вслух читал молитвы, — оставаться равнодушным было невозможно! Но в то же время его молитва была совершенно лишена всякого рода экзальтированности. Это было строгое, по чину, с любовью соблюдаемому, на глубочайшей вере основанное обращение к Богу. Во время Евхаристического канона никто не имел права сделать лишнего движения в алтаре. И для нас, молодых студентов, это была удивительная школа благочестия.

Совершенно особые впечатления сохранились в моей памяти от великопостных богослужений. Если митрополит бывал в это время в Ленинграде, то весь Великий пост проходил как на одном дыхании. Но особенно мне запомнилась первая седмица. Она, конечно, была не одна. Просто воспоминания выстраиваются теперь уже, по прошествию многих лет, в единый образ. Это как черно-белое кино. Ведь не зря же говорили раньше, что для передачи определенных образов черно-белое изображение может быть более выразительным, чем цветное. Так и здесь. После разноцветных масленичных дней вдруг меняется вся картина бытия. Причем в это время на дворе — начало весны, ярко светит солнце, начинает таять снег. Но в храме — совсем другая жизнь. Все приобретает черно-белую окраску: убранство церкви, священнические облачения. Резко меняется тональность песнопений, они становятся менее отличимыми от мерного чтения длинных Великопостных последований. И только мерцающие огоньки лампад и свечей вносят некоторое разнообразие в эту необычную и таинственную картину.

Утренняя служба понедельника первой седмицы длилась, казалось, бесконечно — шесть, а, может быть, и семь часов. Митрополит восседал в стасидии в центре Троицкого собора Александро-Невской лавры у левой колонны. Вокруг него стояли протоиереи, монахи, иподиаконы и чтецы, которым владыка благословлял различные чтения, прерываемые пением мужского хора. Митрополит не только руководил пением священнослужителей, он и пел вместе с ними, причем всегда пытался дирижировать сам. А как удивительно торжественно и мирно протекали вечерние Литургии Преждеосвященных Даров! Вечерело в Ленинграде как раз после окончания вечерни, когда уже пропели «Свете Тихий». Еще при весеннем склоняющемся к закату солнышке митрополит торжественно, стоя посреди храма, нараспев читал на русском языке 103-й псалом. «Буду петь Господу во всю жизнь мою, буду петь Богу моему, доколе есмь». А то, как он читал в собственном переводе канон преподобного Андрея Критского, никого, кажется, не могло оставить равнодушным.

Особое значение для него имела Духовная школа. Когда он приехал в Ленинград, все уже было готово для ее закрытия. Однако митрополит Никодим, прекрасно понимая, какое значение для будущего Церкви имеют Духовная Семинария и Академия, сделал все возможное и, кажется, невозможное не только для сохранения, но и для дальнейшего ее развития. Прежде всего необходимо было сделать так, чтобы это учебное заведение стало как можно более известным в мире. И вот в нашу школу нескончаемым потоком стали приезжать гости из разных стран, а преподаватели с завидной регулярностью стали посещать различные конференции, и не только богословские и экуменические, но также связанные с вопросами мирного сосуществования различных стран, политических систем и религиозных конфессий. Появилась необходимость в грамотных, разносторонне образованных священниках, а их можно было подготовить только из абитуриентов с хорошим предварительным образованием. И вот уже среди студентов появляются первые молодые люди, за плечами которых высшие светские учебные заведения. А чтобы представители Русской Православной Церкви могли вести богословский диалог с хорошо подготовленными представителями западного христианства на равных, несколько выпускников наших школ отправляются учиться за границу: кто в православную Грецию, кто в католическую Италию, Германию, а кто и в протестантские учебные заведения Швейцарии, Англии, США, Финляндии. Как известно, в то время богословская литература у нас в стране была практически запрещена, поэтому ознакомление со всем спектром богословских исследований в мире было чрезвычайно необходимо нашей школе. Быть в изоляции — значит не быть готовым дать ответ на религиозные вопрошания современного человека, значит перестать понимать, что происходит в мире и какие проблемы и недоумения сегодняшнее человечество должно разрешать. Но кроме того, это делало Церковь и отдельных людей нашей Церкви более защищенными, а значит, и более свободными в своих каждодневных трудах как в Академии, так и на приходах. Может быть, это звучит несколько парадоксально, но это именно так.

Никогда не забыть, как встречали Духовные школы митрополита Никодима, возвращающегося из очередной заграничной командировки. Он мог приехать один или с каким-нибудь известным на весь мир гостем, но главное было в том, что семинаристы уже внизу академического здания выстраивались рядами и с пением сопровождали его в храм, где митрополит приветствовал гостей или рассказывал о своей поездке. Часто он привозил в подарок всем учащимся Духовной школы крестики, маленькие иконки или Евангелия, что по тем временам было чрезвычайно ценно, так как купить Евангелие или красивый нательный крест было почти невозможно. А о том, как трудно было ему все это провозить через границу, знают только те, кто в то время был рядом с ним.

Однажды он позвал меня в свой кабинет и подарил замечательную книгу. Она и сейчас является большой редкостью и ценностью для людей, интересующихся современным богословским толкованием Священного Писания. Это книга известного западного богослова Л. Буйе «О Библии и Евангелии». Владыка подал мне ее и сказал: «Обязательно прочти до самого конца. Тогда ты непременно научишься правильно понимать Священное Писание и полюбишь его». Потом он подумал немного, взял книгу из моих рук и выдрал из нее титульный лист. «Так будет лучше», — добавил он.

Поскольку у митрополита Никодима было больное сердце, он должен был каждый день гулять на воздухе. Часто он прогуливался около здания Духовной Академии, беседуя со студентами. Но времени на эти прогулки у него всегда не хватало, иногда они бывали уже после двенадцати ночи, и тогда он брал с собой дежурного иподиакона. Я очень хорошо помню это замечательное время бесед. Сколько бы я хотел задать ему вопросов сегодня!.. Чаще всего во время этих прогулок он рассказывал мне о трагической истории нашей Церкви в 20—30 -е годы. Причем он имел суждение, кажется, о всех действующих лицах того времени. Ему очень хотелось написать книгу о Соборе 1917—1918 годов. «Знаешь, — говорил он, — сейчас еще рано, но потом я ее обязательно напишу. Это очень важно для будущего нашей Церкви. А ты возьми и напиши работу по Предсоборному Присутствию. Я тебе помогу, и у нас получится неплохой труд». Митрополит хитро улыбается, я это не столько вижу, потому что на дворе уже глубокая осенняя ночь, сколько чувствую. Трудно поверить, но, гуляя с митрополитом Никодимом, мы очень часто приходили на то самое место, где теперь находится его могила. И он там обязательно задерживался, продолжая беседу. Он любил это монашеское кладбище и, похоже, чувствовал себя там как среди своих. Митрополит был очень глубоким, вдумчивым монахом и монашеский подвиг понимал как полное отвержение от себя, от своей самости ради следования за Христом.

Об иночестве он беседовал со многими. Не избежал этой участи и я. Был короткий промежуток времени, когда я к этому склонялся, хотя теперь доподлинно знаю, что это был не мой путь. Разговаривая об этом, мы гуляли по Обводному каналу. «Если ты хочешь послужить Церкви, нужно, чтобы тебе ничего не мешало. Ведь ты помнишь, как пишет апостол Павел». «Да, владыка, конечно помню, — отвечаю я. — Но ведь полнота служения бывает разной. Одно дело быть в гуще событий и постоянно думать и действовать, уставая до изнеможения, и совсем другое дело служить где-нибудь в сельском приходе два раза в неделю при пустом храме. Вы же не можете гарантировать мне научную или церковно-дипломатическую карьеру, да и никто этого не может гарантировать». «Да, — отвечает митрополит, — безусловно не могу». Мы идем молча. Владыка понимает, что говорить мне, молодому человеку о каждодневном длинном молитвенном правиле, которое должно заполнять монаху все его свободное время, бесполезно. Такой сосредоточенности добиваются не все и в преклонном возрасте. Потом митрополит кому-то скажет, что с Сашей Ранне о монашестве говорить очень сложно. У него слишком положительный опыт жизни в семье. На эту тему он со мной больше разговор не заводил. Только однажды, когда у него было очень хорошее настроение, сказал: «А может, решишься, я уже тебе и имя очень хорошее выбрал. Назову тебя Алексием». Я смущенно промолчал.

Однажды, когда он в очередной раз заболел и лежал в своей спальне, прикованный к одру болезни, в Духовной Академии был праздник и в Актовом зале после торжественного собрания и лекции на богословскую тему состоялся концерт, организованный силами студентов. Митрополит не мог на нем присутствовать, но попросил организовать для него радиотрансляцию в спальню. На этом концерте я пел на итальянском языке известную неаполитанскую песню «Санта Лючия». Когда после концерта я пришел к нему, митрополит был в очень хорошем настроении и сказал мне: «А что, если тебе после окончания Академии поучиться в Италии? Как ты на это смотришь?» Я, конечно, не придал этому серьезного значения. Владыка спросил, как у меня дела с учебой, и я ответил, что готовлюсь произнести очередную проповедь в храме семинарии. «Давай твою проповедь, — сказал митрополит, — поработаем над отдельными фразами». Он очень любил витиеватые фразы византийского типа и длинносложенные слова. Когда я почувствовал, что от моей проповеди ничего не остается, вероятно, мое внутреннее состояние отразилось на выражении моего лица. Митрополит сразу это заметил. «Ну ладно, — сказал он, — иди с Богом. Успеха тебе». Он был удивительно чутким и внимательным человеком, прекрасным педагогом, то есть, если иметь в виду апостольский смысл этого слова, детоводителем ко Христу. Когда однажды я вернулся с форума христианской молодежи, который проходил во Франции, то застал его очень занятым и озабоченным какими-то проблемами в Отделе внешних церковных сношений. Увидев меня, митрополит пригласил к себе в кабинет, внимательно выслушал, спросил о моих впечатлениях и подарил красивую книгу «Русская икона». «Это тебе за хорошую работу», — сказал он. Я был тогда чрезвычайно доволен собой, отчего сегодня мне несколько грустновато.

Где-то в июне 1978 года, когда митрополит собирался уезжать в очередную командировку, а мне уже следовало готовиться к отъезду для обучения в Италию, владыка взял меня на прогулку и долго ругал за то, что я не успел к концу учебного года написать кандидатскую диссертацию. Потом он смягчился и стал давать различные рекомендации в связи с моим предстоящим пребыванием в Италии. Я хорошо помню его заключительную фразу: «Главное: нужно быть внимательным и хорошо понимать, кто является другом Церкви, а кто нет». Вернулся он в свою северную столицу только в начале августа. Выглядел как-то еще более уставшим и больным. После Литургии в день прославления петербургской иконы «Всех скорбящих Радосте» в храме Кулич и Пасха, где владыка в тот день служил, мы с моей будущей женой должны были придти к нему за благословением на брак. Сначала он принял меня и спросил, почему я так тороплюсь с оформлением моих брачных отношений. Я ему ответил, что хотел бы поехать в Рим уже в священном сане, хотя бы диаконом. «Поедешь священником, — сказал митрополит. — Зови невесту». Он благословил нас иконой Спасителя и, прощаясь, сказал: «Вот я смотрю на вас: у обоих есть характер, только не проявляйте его одновременно». Потом, как мне рассказывали, когда он звонил из Рима архиепископу Кириллу, то просил рукоположить меня в сан диакона на праздник Успения Пресвятой Богородицы, чтобы уже самому по возвращении рукоположить меня во священники, так как командировка моя в Италию задерживалась. Но так уж, видно, Богу было угодно, что и в священники меня рукополагал нынешний митрополит Кирилл, на девятый день по смерти приснопамятного митрополита Никодима.

СЛОВО НА ВСТРЕЧЕ В СПБА,

ПОСВЯЩЕННОЙ ПАМЯТИ ВЛАДЫКИ НИКОДИМА

Дорогие братья и сестры, я конечно понимаю, что вы все уже очень устали, но о владыке Никодиме можно говорить до бесконечности. И раз уж мне предоставлена такая возможность, я хотел бы сказать буквально несколько слов о том, каким глубоко русским человеком был владыка Никодим, как он любил свою землю и свою Православную Церковь. Я приехал сюда из Новгорода и представ?ляю владыку Льва, который неожиданно заболел и не смог приехать в Санкт-Петербург. Поэтому, наверное, мне нужно было бы поболь?ше остановиться на новгородском служении митрополита Никодима, но тогда я был все?го лишь студентом-иподиаконом и помню только, с какой радостью владыка ездил в Новгород, каким духовно обогащающим для него было пребывание там, как он любил этот древний город и как много рассказывал о его истории. Вспоминаются поездки в разрушенный Варлаамо-Хутынский монастырь, службы в маленьком переполненном до отказа храме апостола Филиппа. В Ве?ликом посту на Страстной, после чина погребения в Петербурге, ми?трополит ехал в Новгород, чтобы здесь по традиции совершить этот чин ещё раз — в два часа ночи. А потом Литургия Великой субботы и возвращение в Ленинград для того, чтобы ночью служить Пасхальную заутреню и Божественную литургию в кафедраль?ном соборе. Новгород владыка очень любил, и его конечно же нельзя было не любить. Но в то время он духовно был совершенно разрушен. Единственная маленькая церковь на краю города не могла вместить всех желающих. Да и многие ли в то время в Новго?роде знали о ее существовании? А владыка ехал туда и старался сделать все, чтобы богослужение прошло как можно более торжественно. Я как живого вижу его в нарядном облачении, в белом омофоре с кре?стами и русской митре с опушкой. Он любил быть русским человеком и в Новгороде чувствовал себя очень уютно — может быть, потому, что сам происходил из российской глубинки. В официальной обстановке митрополит Никодим выглядел человеком недоступным, вызывающим иногда у окружающих некоторый внутренний трепет, — другой раз и под благословение лишний раз было боязно подойти. Но когда мы соприкасались с ним один на один, в обычной, часто семейной обстановке, всё это исчезало: перед нами был простой, мудрый, любящий людей и вообще окружающий мир человек.

Расскажу один маленький случай. Однажды мы ехали вместе с ним из Москвы к нему на родину, в Рязань. Митрополит вернулся в Серебряный Бор очень уставшим и внутренне напряженным. Вероятно, у него были какие-то очень тяжелые переговоры или встречи. Все сели в машину, она тронулась, а через некоторое время владыка вдруг с силой ударил по?сохом о пол и как-то с сердцем сказал: «Нет, я все-таки уверен, что прав! И ни о чем не жалею!» В машине, естест?венно, воцарилась гробовая тишина. От неожиданности мы, ехавшие с ним иподиаконы, очень испугались. Но потом за окном начали мелькать поселки, деревни, поля, какие-то ветхие постройки… Повеяло чем-то знакомым, близким. Владыка постепенно отходил душой и наконец сказал: «Хорошо в краю родном!» И всем сразу стало весело. Владыка чувствовал, что приближа?ется к своей родине, и настроение у него стало быстро улучшаться. Новгород, как мне кажется, напоминал ему его родную Рязань.

В заключение я хотел бы рассказать еще об одном случае, который хорошо характеризует отношение владыки к своему народу и Церкви. Уже после его смерти и моего возвращения из Рима я работал здесь, в Духовной Академии, помощником инспектора. В то время ректором нашей Духов?ной школы был присутствующий здесь митрополит Кирилл. Нам приходилось принимать многих иностранцев, которые приезжали в Академию, чтобы познако?миться с духовной жизнью студентов и преподавателей, с нашими методами образовательной деятельности. Традиция привлечения иностранных гостей в школу была заведена ещё при митрополите Никодиме для того, чтобы не допустить её закрытия, а при возможности и использовать фактор известности за рубежом для дальнейшего развития школы. Я как помощник инспектора должен был встречать гостей и знакомить их с учебным заведением, педагогическим процессом и духовной жизнью. И вот однажды нашу Академию по?сетил англиканский священник со своей супругой. Как обычно, я показал им храм, библиотеку, студенческие аудитории, и наконец мы пришли в этот Актовый зал. Рассказывая о людях, портреты которых висят на стенах, я конечно же поведал им и о митрополите Никодиме.

Со?вершенно неожиданно для меня гости попросили проводить их на его могилу. А когда мы туда пришли, англиканский священник рассказал мне свою историю. Это было в 1964 году. Владыка Никодим только что приехал на ленинградскую кафедру. Время было чрезвычайно сложное. Мой отец тогда служил в Ополье, и я помню, как в воскресные дни комсомольцы (шести?десятники, как их теперь называют) не пускали молодёжь в храм. Правда, нас с сестрой про?пускали, потому что мы были детьми священника. В этот трудный период хрущевских гонений на Церковь в нашу Академию приехала большая группа студентов из Англии, среди которых был и мой собеседник. Митрополит Никодим принял их в своей резиденции и имел с ними очень открытую и интересную дискуссию. И вот когда беседа уже подходила к концу, будущий священник как бы от лица студентов задал ему «острый» вопрос: «Скажите, владыка, ну а где же она, пресловутая Святая Русь?» И митрополит Никодим, посмотрев на него внимательно, сказал: «Святая Русь в сердце каждого истинно православного, русского человека».

Вот на этом поучительном эпизоде, над которым, с моей точки зрения, каждому необходимо хорошенько подумать, я и закончу свое выступление. Благодарю вас за внимание.

Протоиерей Александр РАННЕ,
1999 год